"ОДЕССА. ЮНОСТЬ. ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ..."
"ГИ ДЕ ОДЕССИТЫ!"


 

Автобиографический очерк
автор Алексей Яблок
США, Сан-Франциско
(выборочные главы)


«У нас в Одессе не будет своих Киплингов. Мы мирные жизнелюбы. Но зато у нас будут свои Мопассаны. Потому что у нас много моря, солнца, красивых женщин и много пищи для размышлений. Мопассанов я вам гарантирую...»
/Исаак Бабель/

СТРАНА ХОХМАНИЯ

В первый год своего пребывания в Одессе, ещё не зная, что по этому поводу сказал Бабель, Венька не каждом шагу встречал этих самых "Мопассанов". Притом, ни встречные, ни сам Венька не имели ни малейшего представления о своем сходстве с великим Ги. Да и знали-то о французе только благодаря «Милому другу», с которого начиналась и на котором заканчивалась вся эротическая проза советского варианта мировой литературы.

Речь одесситов безо всякой нарочитости так изобиловала юмором, шутками, неожиданными оборотами речи, что Веньке город казался огромной эстрадой, где у каждого жителя свой номер, который исполняется в автономном режиме. Проявления этого феномена, то бишь хохмы (еврейское происхождение этого слова в Одессе не имело никакого значения), бывали еврейские и армянские, политические и блатные, длинные и короткие, классные и так себе... Единственное требование к одесской хохме: она не должна быть слишком старой, ибо тогда автоматически становилась пошлой, скучной и в конце концов жлобской.

В Одессе даже бытовала шутка:

– Так за что всё-таки Каин убил Авеля?

– За то, что тот рассказывал старые анекдоты...

Мопассаны ходили по улицам, стояли за прилавками, сидели на тенистых лавочках в сквериках и дворах и даже заседали в органах власти. Таким образом за Мопассана мог пройти Шимон, продававший газ-воду на углу Чкалова и Советской армии:

– Без сиропа будешь пить воду дома из крана. А газ я тебе дам бесплатно... Мало сиропа? Сейчас налью двойной – будет как раз на раз!

Или дядя Фиш из винного погребка, напротив главного входа на Привоз; или тётя Фаня, продававшая круглый год «гарачи бубликы» у входа в собственную квартиру, неподалёку от пивного ларька; или хромой портной Алик, чья мастерская была на Куйбышева, в двух шагах от базара; или фотограф Фима в городском саду на Дерибасовской; или Ленка из колбасного отдела гастронома на Ленина; или Лора, разливальщица вина в «Оксамите Украины», ближе к Оперному театру... (я занялся бессмысленным делом перечислять "мопассанов из Одессы". Проще – взять городской телефонный справочник пятидесятых годов...)

ХОХ – ПРОФИ

Впрочем, хватит растекаться мыслью по древу: вспомним хотя бы выдающихся, а правильней сказать, тех хохмачей (этот термин в одинаковой мере касается профессионалов из театра или любителей с Соборки, если речь идёт об Одессе), которые тогда были на виду.

Для этого пробежимся ретро-рысью по театрам, спортплощадкам, институтским вечерам; или остановимся возле любого молдаванского дворика; или, для полноты впечатления, зайдём к кому-нибудь в гости.

Самым «академическим» театром города в те годы считался Украинский драматический. Это было официальное мнение, и, что особенно важно, признавали одесситы. В театре блистал один из немногих удостоенных звания Народный артист СССР Твердохлиб. Много выдающихся ролей сыграл этот актер, но любимой у одесситов считалась «Шельменко-денщик», где в герое пьесы нетрудно было узнать призванного на службу пройдоху со Слободки, или с Дальних мельниц, или, может, с самой Крыжановки... На дух не переносившие украинский национализм, одесситы, тем не менее, валом валили в «украинскую драму» на Твердохлиба.

В русском драмтеатре имени Иванова своим мастерством зрителей радовал ещё один Народный артист - Маренников. Чтобы в Одессе быть популярным, надо смешить. Поэтому и Маренникова, сыгравшего массу драматических ролей, как и Твердохлиба, горожане любили именно за комедийные.

... Сразу после войны в Одессе оказались два театра русской драмы. В то же время в резко русифицировавшемся «западенском» Львове, где разместился чуть ли не самый могучий военный округ, русского театра не было. Зато был театр Музыкальной комедии (так тогда называли, чтобы избежать легкомысленного иностранного слова оперетта), который суровому Львову вроде бы ни к чему. Поскольку в СССР народное хозяйство плановое, в верхах решили совершить рокировку.

Быстро (как в случаях с чеченцами или крымскими татарами) театры погрузили на транспортные средства, и в новом сезоне в городах – театральных побратимах заработали новые коллективы. Неизвестно, как Львов, но Одесса крупно выиграла по лотерейному билету: ведь оперетта – это не что иное, как модель жизни солнечного города!

Музкомедию любили всю целиком: с первым и вторым составом исполнителей, кордебалетом и статистами, оркестром и оркестровой ямой, партером и ложами, гардеробом и гардеробщицами...

Билет в оперетту считался подарком рангом выше всяких материальных эквивалентов. Никакие обстоятельства не могли послужить причиной или поводом, чтобы отказаться от похода на «Вольный ветер» или «Белую акацию». Поэтому «стрельнуть» лишний билетик перед началом спектакля здесь было задачей невероятной сложности.

Однажды дружно захворавшие жестоким гриппом с температурой под сорок Тимка с Венькой всё-таки пошли на «Марицу», захватив с собой для контроля за состоянием здоровья градусник. Так как страдальцы имели билеты в разных местах, градусник несколько раз за время действия передавался по рядам от одного пациента к другому. Может, где-нибудь подальше от Одессы, в какой-нибудь Москве или Харькове, люди засомневались бы в психическом благополучии ребят, но местный зритель отнесся к этим упражнениям с пониманием.

Если представить одесскую оперетту как горную вершину народной любви, то её пиком, апофеозом был Михаил Водяной. По классической иерархии ролей, Михаил – «простак», но по одесской трактовке опереточных амплуа он представлялся самым «героическим» из всех героев-любовников.

Музкомедия из-за своей безыдейности не числилась фаворитом у власть имущих; соответственно и её служители не удостаивались милости последних: не было там ни заслуженных, ни народных, зато это с лихвой компенсировалось заслуженной народной привязанностью. Гораздо позже, уже сыгравший на всесоюзном экране свою знаменитую роль прощелыги Попандопуло в «Свадьбе в Малиновке», Водяной, ничтоже сумняшеся, был удостоен звания Заслуженного и уж совсем на излёте – Народного.

... В 1987 году летом Венька приехал в Одессу, чтобы увидеться с прибывшим туда по туристической визе гражданином США Тимкой Тыкманом. Друзья по старой памяти отправились в оперетту, в её новое великолепное здание, построенное во многом благодаря героическим усилиям тогдашнего директора, бессменного вот уже в течение трех с половиной десятков лет простака-героя Михаила Водяного.

Смотрели музыкальный спектакль «Скрипач на крыше», где так же блистательно, как в молодые годы, играл их любимец. Было это 31 августа. А 2 сентября Одессу потрясла горькая весть – Народный артист Михаил Водяной скоропостижно скончался от сердечного приступа.

С удовольствием ходили на концерты в филармонию, где в качестве конферансье выступал Астахов, единственный из одесских профессиональных «разговорников», известный во всём Союзе. Равно как пара знаменитых в Одессе и знакомых всей стране цирковых клоунов братьев Берман. Их репризы отдавали морским солёным юмором, иногда с привнесением в них рыночных интонаций:

– Бим, что ты продаёшь?

– Молоко, свежее молоко, рупь двадцать бутылка!

– А ну, дай-ка попробовать... Да оно же у тебя скисло!

– Не может быть!.. Да, в самом деле скисло... Кефир, свежий кефир, рупь пятьдесят бутылка!!

Популярными тогда ещё были пара ведущих в концертах на эстраде Ким Литвак и Роберт Кубанский. Веньке особенно нравился Литвак – высокий и красивый, с копной красиво вьющихся золотистых волос. Артисты выступали в Домах культуры, на эстраде в парке имени Шевченко, на площадках многочисленных здравниц, а наши студенты при первой возможности стремились на эти концерты. Отличались они остроумными экспромтами, которые потом расходились по городу как притчи или анекдоты. Их можно считать «предтечей» ставшей впоследствии всенародно знаменитой одесской пары Карцев и Ильченко.

Но в те годы этой пары, равно как и каждого из них в отдельности, в природе не существовало. Правда, во Дворцах культуры моряков, железнодорожников, в Доме офицеров с юмористическими репризами выступал простой еврейский мальчик Рома Кац. Репертуар его в основном состоял из сценок, исполняемых Аркадием Райкиным. У Ромки они тоже хорошо получались. По крайней мере, парнишка нравился одесской публике. Маленький, черненький, подвижный, как ртуть, с непрерывно дёргающимися конечностями и гримасничающей физиономией, похожий на обезьянку, Рома вызывал близкий к истерическому смех в зале. Его «Фифу» (шарж на отчаянную модницу) смотрели как шедевр местного производства.

Это уже гораздо позже, лет через десять на союзной эстраде появится Роман Карцев, известный артист с красивой футбольной фамилией, чем-то удивительно напоминающий Рому Каца из самодеятельности Дворца моряков.

ХОХ – ЛЮБИТЕЛИ

Настоящим рассадником талантливых хохмачей служила студенческая самодеятельность. Тимка и Венька слонялись из вуза в вуз, стараясь попасть на так называемые институтские вечера отдыха. Особо престижным было проникнуть на тусовку в кредитный институт, где были лучшие в городе девушки. Ещё одной достопримечательностью вечеров в этом вузе был ведущий из институтской

самодеятельности Жорка Туллер, фантастически одарённый, с близким к ильяильфовскому чувством юмора юноша. Выше среднего роста, предельно тощий, поблескивающий толстенными стеклами очков, с могучим хрипловатым голосом артиста Николая Караченцова (о котором никто тогда и слыхом не слыхивал...), любимец студенческой публики всего города Жора своими шутками и обаянием покорял зал. Юмор его отличался тонким изяществом – такой себе симбиоз одесского с налётом питерского.

Ещё за два десятка лет до хазановского «студента кулинарного техникума» у Жоры был персонаж – бедный бухгалтер, с которым (так же, как позже с кулинаром) происходили разные смешные происшествия. На каждом вечере Жора рассказывал новую историю о бедном бухгалтере, а публика сползала с кресел, корчась от смеха.

Веньке запомнилась одна из них, где влюблённый бухгалтер шлёт телеграмму избраннице, выражая своё восхищение сплошь бухгалтерской терминологией и завершая его страстным:

– Тысяча поцелуев тчк цифрами и прописью...

Ещё один, уже сатирический пассаж. В то время зародился класс – не класс, но прослойка общества, так называемые активисты – индивидуумы подобно ильфо-петровскому Виктору Михайловичу Полесову, с утра до вечера занятые переливанием из пустого в порожнее. У Жоры по этому поводу была реприза:

«ЗАЯВЛЕНИЕ»

От секретаря факультетского бюро комсомола, члена профкома, председателя общества трезвости, члена городского совета ДСО, ученого секретаря общества «Знания», старосты кружка «Учет и почет», активного дружинника, слушателя университета марксизма-ленинизма, будущего бухгалтера Кукушкина Ж. П.

В связи с изложенным выше прошу объяснить, когда же мне грызть гранит науки и карабкаться по её каменистым тропам?!»

Впоследствии реприза была запрещена парткомом института, так как в ней легкомысленно использовалась цитата от вождя о граните и тропах...

... Был Женька Оршулович совершенно блестящий чтец и сочинитель. Зощенко тогда был строго запрещён, и основная масса молодежи понятия не имела о его творчестве. Женька читал смешные до колик истории, выдавая их за собственные. Так, благодаря

невежеству всех этих партийных соглядатаев, да и собственной тоже, Венька познакомился с прозой писателя. И до сих пор реплика: «Укушённый, не острите!» - считается экспромтом Женьки Оршуловича, хотя она родом из очень смешного рассказа Михаила Зощенко.

Женя не сделал эстрадной или литературной карьеры, но попавший в руки Веньке много лет спустя маленький сборник юмористических рассказов одесского автора Е. Оршуловича доказал, что тот зря не потерял времени...

... Был Вовка Мальцев, известный всей Одессе как Пушкин из-за потрясающего внешнего сходства с Александром Сергеевичем. Вовка-Пушкин был знаменит виртуозным исполнением буги-вуги и только-только зарождавшегося рок-н-ролла. А ещё Вовка знал невероятное количество одесского фольклора «от Ромула до наших дней». Сменивший несколько институтов и доказавший в каждом из них полную свою бездарность, «Пушкин» остановился на Одесской киностудии, где удивительным образом сохранил амплуа, приобретённое в далёком студенчестве.

Теперь в каждом фильме киностудии об Одессе в заключительных титрах зритель прочитает: «Исполнитель старых одесских песен – Владимир Мальцев», а в киноленте «Анекдотиада» роль Пушкина по достоинству нашла своего законного исполнителя – Вовку-Пушкина, сорок лет ждавшего этой оказии!

МИША, МОТЯ И «ПАРНАС»

... Во время очередных заходов «на подпитку» к Тимкиной тёте ребята частенько заставали там Вовиного друга Мишу-толстого. Миша слыл фигурой достаточно известной среди студенческого бомонда: учился он в Водном институте и был одним из основателей и затейников студенческого театра «Парнас». Актёрскими данными Миша-толстый не блистал, зато писал и смешно рассказывал свои байки. Их дружба с Вовой проистекала из той поры, когда оба ещё не были одесситами, а скромно проживали с родителями на захолустной станции по пути из Киева в Одессу, откуда и прибыли на учёбу наши студенты.

Увлеченные каждый своим делом: Вова – математикой (студент физмата), Миша – «Парнасом», вполне зрелые парни что-то слабо реагировали на женский пол, довольствуясь в основном мужским обществом. Приезжавшая в гости к сестре Тимкина мама – тетя

Фира, не понимавшая индифферентность племянника и его дружка в этом важном направлении, интересовалась у парней:

– Хлопцы, где ваши девчата? Вам уже самый час подумать о женитьбе, а вы ходите одни, как мокрые курицы... Или у вас ещё «женишки» не выросли?

И уже обращаясь к сестре, негодующе, словно вынося приговор, заключала:

– Сы’з цвей бухирым мыт ейн ей оф бейды (это два амбала с одним яйцом на двоих).

Тетя Фира как в воду смотрела: оба завидных жениха обзавелись семьями в возрасте далеко за сорок.

А до этого Миша-толстый закончил Водный институт и пошел работать инженером в порт. Упорная работа на благо народного хозяйства ему не очень удавалась, так как его помыслы и устремления были страшно далеки от сферы материального производства. Счастье портовиков, что Миша вскоре подался в сатиру и юмор, а то он бы им наработал...

Кстати, станционного врача, Мишиного папу, тоже звали Михаил Важнецкий.

... Ещё было далеко до московского КВН, когда в Одессе уже вовсю процветали те, кого впоследствии назовут «СТЭМ» – студенческий театр эстрадных миниатюр. В начале пятидесятых «Парнас-1», а в шестидесятых «Парнас-2» – студенческие театры с прекрасной «лошадиной фамилией» давали представления на институтских вечерах, во дворцах культуры и даже на местном экспериментальном телевидении. Экспериментальным ТВ называлось потому, что его студия была оборудована в институте связи силами самих связистов. Когда шли передачи «Парнаса», в квартиры счастливых обладателей телевизоров «Рекорд» с крохотным экраном и водяной линзой для увеличения изображения набивались битком родственники и соседи, после чего обладателей этих телевизионных приемников уже трудно было назвать счастливыми...

Тексты к своим передачам тогда писали, разумеется, сами студенты, среди которых в обоих «Парнасах» выделялся вышеупомянутый Важнецкий. Состав труппы менялся – выпускники ВУЗов отъезжали поднимать народное хозяйство. Их место занимала зелёная молодёжь, которая на традициях театра быстро бурела. Были, однако, среди студентов-актеров энтузиасты театра, которые умудрялись играть в нём десятилетиями. Один из них по имени Мотя, толстозадый с круглой, как полнолуние, физиономией считался живой историей коллектива. Мотя играл в СТЭМе, когда его нынешние коллеги еще сами ходили в школу, и продолжал в нём играть, когда те

повели в школу уже своих детей.

В середине шестидесятых одесская команда КВН совершала своё триумфальное шествие, и в составе «джентльменов» с неповторимым глуповато-удивленным выражением лица появлялся старый приятель и до боли в ушах знакомым голосом произносил одну только фразу:

– Здравствуйте, я ваша Мотя...

А спустя ещё три десятка (!) лет вечнозелёный Мотя, участник всех «Парнасов» и КВН, проявился как киноактёр. Да, да, уже в отдалённых от того времени 90-х годах в фильме, название которого говорит само за себя: «История Одессы в анекдотах», режиссер картины, очевидно, учитывая Мотин выдающийся вклад в эту самую анекдотическую историю, доверил тому роль Рабиновича всех времён и народов. И Мотя не сплоховал – сыграл свою партию так, как сам Рабинович не сыграл бы!

«РАЗ ПОШЛИ НА ДЕЛО Я И РАБИНОВИЧ...»

Чтобы закончить хохмогенную тему, вспомним рассказанный Веньке со слов очевидца эпизод, доказывающий наличие в то время натуральных хохмачей и в коридорах власти.

Советская власть по природе своей исключала всякий юмор, ибо юмор – это всегда двусмысленность, а партия и Советы в своей деятельности использовали одну лишь первую сигнальную систему. Но это теоретически. Практически же в Одессе, где солёный морской воздух насквозь пропитан тем самым юмором, стены домов излучают улыбки, брусчатая мостовая на Пушкинской скалит зубы, отражая солнечные лучи, морское орудие на Приморском бульваре стреляет только тогда, когда там появляется девственница... Какая власть может выдержать и не подвергнуться коррозии в результате влияния этих губительных факторов?

Начало шестидесятых. Хрущевская оттепель пришла и на юг страны. Все наивно полагают, что лихолетье кануло в Лету. В булочных продаётся маца, в ресторанах понемногу начинают играть «Фрейлехс» и «Семь-сорок». Сначала это делается завуалированно, под кодовым названием «Веночек из молдавских народных мелодий», потом всё более раскрепощенно... Наконец, в одном из центральных ресторанов по поводу фантастического события – приезда в гости к какому-то одесситу американского родственника – исполняется мало кому знакомая, но буквально рвущая на части сердца забывших свои корни евреев песня:

«Аве лей, шалом – алейхем...

... Аве лей, шалом, шалом, шалом – алейхем!»

Реакция властей была молниеносной. Об этом Тимке и Веньке рассказал Шурка Минеев, чей папа, старший инструктор райкома, присутствовал на срочно созванном расширенном бюро горкома партии.

Речь секретаря, ведающего идеологией, была решительной, хотя и несколько эмоциональной (всё-таки одессит!):

– Всё, докатились! Мало вам, что во всех магазинах продают штрудели и мацу, что на каждом шагу, на всех прогулочных катерах и круизных теплоходах поют эти сестрички Бэрри, а лабухи во всех шалманах шуруют «Семь – сорок» и всякие нэпманские Мурки, бублички и паперосэн? Так на тебе – в «Красном» уже жидовские гимны играют! Приехали! Теперь надо первым секретарём Жовтневого райкома выбрать какого-нибудь Рабиновича или Шмулензона, и Биробиджан может отдыхать. Бердичев тоже...

Самое радостное, что теперь нас ждёт – это комиссия из ЦК с проверкой идеологической работы. Боюсь, что для некоторых из здесь присутствующих эта радость может оказаться последней…

Всю эту ересь надо выжечь каленым железом: лабухов, играющих «Фрейлехс», гнать поганой метлой, а директоров общепитовских точек почистить!»

Так оно в Одессе и вышло: если раньше еврейские мелодии исполнялись за деньги, то теперь это... делалось за большие деньги. Одесситы же немедленно отреагировали свежим анекдотом:

В ресторане...

Посетитель (вежливо):

– Сыграйте нам, пожалуйста, Брамса.

Оркестрант (удивленно):

– У Брамса много произведений. Что именно из Брамса вы хотите услышать?

Посетитель (очень деликатно):

– Сыграйте нам, пожалуйста, вот это:

«Брамс’а нагила,

Брамс’а нагила...»

И последнее. Зря тогда секретарь кукарекал насчёт назначения Рабиновича руководителем Жовтневого района города. Его легкомысленные предсказания сбылись через каких-нибудь тридцать лет, да ещё с избытком: местечковый (из Могилева-Подольского) еврей стал не только «головою» в районе, но затем и мэром города миллионной Одессы.

Отсюда исторический вывод: каркать без нужды – себе дороже!..

ОДЕССКИЙ ШАНСОН

Человек не может жить без веры. Здесь не имеется в виду именно религия, а просто отдушина для чувств в жизни, полной забот и треволнений.

Если приравнять Одессу к человеческому индивидууму, можно сказать, что в ней всегда верой (отдушиной) служил юмор, а самым популярным способом её изложения (молитвой) была песня.

Потому-то для приезжающих из глубинки молодых людей самым быстрым и эффективным способом интеграции в одесскую жизнь служили песни, количество которых в этом городе сопоставимо разве что с количеством анекдотов...

До песен Визбора, Окуджавы, Высоцкого еще оставалось пяток-другой лет, но багаж одесского шансона за годы советской власти был хоть и нелегально, но основательно упакован. Пользоваться приходилось этим старым и запрещенным багажом, что придавало самому процессу особенный шарм. Венька сразу и с тайной гордостью окунулся в атмосферу песенного пиршества, несущего запахи моря и

степного воздуха, аромат цветущих акаций, флюиды лагерной фронды и воровской романтики.

Слово «бард» тогда ещё не было в ходу, но если предположить его тогдашнее присутствие, то Одессу законно можно было бы называть «бардель». На улицах и в скверах, во дворах и на пляжах, из окон домов и подворотен бренчали гитары и доносились молодые голоса, распевающие этот самый многоликий шансон.

Впрочем, при всём своём многообразии одесская городская (портовая, окраинная, дворовая и т. д.) песня имела всего три главных направления. Но каких!

Кудой в Одессе ни пойдёшь,

Тудой везде ты выйдешь к морю...

Конечно же, «впереди дыма паровозного» шли песни о море. Звучали они , как любовные, или военные, или шуточные, но море в них всегда выступало главным действующим лицом.

Это были и совсем старые зонги «Эх, наливай, чайханщик, чай покрепче...» или кровавая драма «Они стояли на корабле у борта... и бросил леди он в бушующий простор!» Очень жалко леди, но что ещё оставалось делать отвергнутому матросу?!

А как будоражили душу моряки из экипажа «Жанетты», поправлявшей такелаж?» «Они идут туда, где можно без труда добыть себе и женщин, и вина...». Вот бы сходить с ними!..

Утёсовский «Заветный камень», опереточный красавец «Севастопольский вальс», песенка о моряке-одессите Мишке не пугали своим патриотическим запалом даже самых ярых недоброжелателей власти.

«Самое синее в мире Черное море моё» притянуло, как магнитом, сердца даже временных одесситов, и уж наверняка «те ночи лунные, морскую гладь мы будем долго вспоминать...».

... Каждый город, городок, райцентр имеет или стремится увековечить своё название и историческую данность в каком-нибудь музыкальном эквиваленте. Как правило, авторами этих панегириков местного масштаба выступают уроженцы здешних мест.

У Одессы же в этом плане счастливая судьба: о ней слагали песни все, кому не лень, и, что особенно важно заметить, замечательные песни.

«Города, конечно, есть везде.

Каждый город чем-нибудь известен.

Но такого не найти нигде,

Как моя красавица-Одесса!»

Поэтами и менестрелями воспета сама Одесса – жемчужина у моря; в ночи простёртый одесский порт; широкие лиманы, зелёные каштаны; ненаглядные одесские невесты, золотые огоньки...

Об Одессе спел десяток песен её полпред в столице Леонид Утёсов, а если совсем точно, то был это Ледя Вайсбейн с Треугольного переулка, который знал всё об Одессе, про Одессу, за Одессу и любил её, как любят невесту. Ибо кто иной, как не влюблённый может воскликнуть: «Ах, Одесса моя ненаглядная!»

А композитор Никита Богословский, до этого никогда не бывавший в Одессе, написал свою «Шаланды, полные кефали», которая с лёгкой руки тоже далёкого от Одессы Марка Бернеса стала неформальным гимном города.

Одесский шансон был поистине всенародным явлением. Его перлы возникали порой в местах сколь неожиданных, столь и экзотических. Свёкр доктора Мары, старенький (хорошо за семьдесят) «пикейный жилет» дед Ося, держа на руках годовалую внучку, напевал колыбельную из того времени, когда Одесса была ещё порто-франко:

«Италёйхес, италёйхес – ин дус кинд ит убн койхес (у ребёнка будут силы).

Итальязи, итальязи – ин дус кинд ит гейн гимнази (и дитя пойдёт в гимназию).

Итальонцн, итальонцн – ин дус кинд ит геен тонцн (и дитя помчится в танце).

Италуси, италуси – зай, ман таерс, мит парнусы (будь, родной, всегда «в наваре»)!»

Ну чем не политическая программа на всю оставшуюся жизнь!

... Все эти песни и десятки других наши герои перепевали на дяди Волиной кухне, в учебных аудиториях, на студенческих посиделках, в набитых пассажирами купе общих вагонов, на колхозных сеновалах...

Но любимым временем и местом песнопений были ранние вечера и совершаемый два-три раза в неделю прогулочный моцион по свободной в это время от транспорта Госпитальной улице, далее по Комсомольской в сторону Староконного рынка.

Легкомысленные «Лимончики» сменялись горестным «Ванинским портом», бесшабашный «Гоп со смыком» уравновешивался депрессивным «Ты меня не любишь, не жалеешь...». А уж «сбежавшие с одесского кичмана два уркана» были совсем своими людьми, так как, по версии Утёсова, они остановились «в Вапняровской малине», то есть в родных местах Тимки и Веньки (скорее всего, у старой бандерши Пуклицкой).

За один час этой прогулки молодым людям приходилось представить себя в роли «уважавшего женщин ещё с пелёнок», одетого в модный макинтош, Жору (хотя, если по-честному, им до пелёнок было значительно ближе, чем до ловеласа Георгия), а также учесть

то обстоятельство, что «дни всё бегут, жизнь всё короче; чьи-то губы влекут (эх, знать бы чьи?!) в объятья ночи...»

Венька шел по брусчатой мостовой одесских улиц. Слева и справа были плечи друзей, дома лежал томик Дюма «Три мушкетёра», где на восемьдесят девятой странице были подчеркнуты строки:

– Один – за всех и все – за одного!

Казалось, этот лозунг навсегда. Казалось...

... Во многом благодаря этой песенной памяти «и жизнь остаётся прекрасной всегда, хоть старишься ты...», и вслед за Утёсовым «тянет туда, в Одессу, наш солнечный город у Черного моря».